Капец
75 
— Да–да, — Овсейчик спрятал мятую пачку сигарет в карман камуфляжной куртки.
— Бери канистру, — приказал латыш. Все втроем двинулись к хутору.
Возможно, если бы вечером Григорий Скляров не спустил с цепи своего пса, то тогда бесшумно подойти к хутору таможенники не смогли. Но пес где то бегал по своим делам, и поэтому трое мужчин с канистрой бензина смогли подобраться к дому абсолютно незамеченными и неуслышанными.
Раймонд по–деловому, словно бы он этим занимался каждый день, с подветренной стороны облил дом бензином, плеснул на сарай, на покосившийся стожок сена. А сержант подпер дверь дома толстым бревном.
— Ну, вот и все.
В небе полыхнуло, и только через полминуты раздался мощный удар грома, а за ним сразу же сверкнула молния, своим странным светом осветив хутор и троих мужчин с оружием и в камуфляже.
— Давай быстрее, — зашептал Раймонд, — зажигалку давай, мать твою!
Сержант подал зажигалку. Латыш посмотрел на небо, словно бы примериваясь к ветру, словно бы стоял не на земле, а на высоченной скале и собирался прыгнуть с парашюта. Затем зажигалка дважды щелкнула, блеснуло несколько оранжевых искорок. Пламени не было.
— Черт бы тебя подрал, Овсейчик, такую хреновую зажигалку носишь!
— Давай я сам, — попросил белорусский таможенник, — она к моим пальцам привыкла.
— Иди смотри, чтобы этот козел через окно не сиганул.
— А если сиганет?
— Тогда мочи его.
Таможенники разговаривали как бандиты. Они вообще были похожи скорее на карателей времен второй мировой войны, которые здесь в свое время похозяйничали, сжигая деревни вместе с жителями.
Наконец зажигалка родила голубоватый огонек. Латыш, прикрывая его рукой, поднес зажигалку к мокрой от бензина стене. Пламя вспыхнуло мгновенно. Затем латыш поджег сарай. Дом загорелся сразу, весь, по периметру. Огонь пополз по стенам, затрещал на крыше.
В доме послышались крики.
— Отходим! — приказал латыш. — Отходим! Трое мужчин в камуфляжных куртках отошли
от дома, который уже трещал, гудел и хрустел, объятый пламенем. Сарай и стог тоже горели, даже туалет за сараем вспыхнул.
Внутри кричали, кричали истошно. И тут, словно назло, а может быть, по провидению Господню, небо прорвалось, и хлынул густой, крупный дождь, настолько сильный, что, не загорись дом как следует, дождь мог сбить, погасить, победить пламя.
Но дождь начался с небольшим опозданием, всего лишь на каких‑нибудь пять–семь минут. Если бы он пошел на полчаса раньше, если бы стены дома были мокрыми, то тогда еще неизвестно, как бы все кончилось. А так дом полыхал. Огромное пламя рвалось к небу. Листья на березах и старой липе скручивались, обгорали и падали.
— Во, бля, горит! — шептал Овсейчик. — Во, горит! А вопят‑то как!
— Пускай себе вопят, недолго им осталось. Крыша рухнула первой. Выскочить в окна не было никакой возможности. Во–первых, рама была крепкой, а во–вторых, дом горел по периметру. Пылали стены. Дверь изнутри саданули, но она была надежно и крепко подперта длинным поленом.
— Мама! Мамочка! — раздался истошный крик. Голос ребенка, вопль ребенка пробил треск пламени, пробил хруст и грохот обрушивающейся крыши.
— Здорово горит! Здорово! — с каким‑то даже сладострастием и невероятной жестокостью в голосе, глядя на пожар, бормотал Раймонд. — О дает! Смотри, сейчас сарай завалится.
Ворота на сарае распахнулись, и во двор выскочил обезумевший от страха конь. Из хлева слышались рев и мычание коровы, блеяли овцы, визжали свиньи.
Минут через восемь не было слышно уже никаких криков. Испуганный, обезумевший от огня, обожженный конь помчался в поле, не разбирая дороги.
— Ну пошли, мужики.
Дождь уже лил как из ведра. Но даже если бы он был в несколько раз сильнее, то ничего бы уже не смог сделать, не смог противостоять пламени, пожирающему постройки.
— Пошли, пошли, — дернул за руку Раймонда сержант.
— Ага, пошли. Но хотелось бы досмотреть до конца. Красиво.
— Завтра приедем, посмотрим.
Мужчины уходили быстро. Несколько раз пустая канистра из‑под бензина ударилась о колено и глухо загремела в ночи. Таможенники шли к лесу, до которого было метров сто, дождь хлестал по их лицам, и могло показаться, мужчины плачут. Но временами какой‑то странный смех вырывался из груди латыша, недобрый, злой, нервный. Так может смеяться либо садист, либо обезумевший маньяк.
75 
