157 
— Вики, — сказала я, — я ж не всерьез…
— Помолчи, Амелия.
— Ну что ты как маленькая…
— А чего ты такая сука?
Услышав это слово из твоих уст, я чуть не рухнула в обморок.
— Где ты научилась таким выражениям?
— От тебя, дура.
В этот миг в наше окно с шумом врезалась птица, и мы обе подскочили.
— Что это было? — спросила ты, забираясь на диван, чтобы рассмотреть получше.
Я тоже влезла на диван — как всегда, предельно осторожно. Птичка была маленькая, коричневого цвета — не то воробей, не то ласточка, никогда не умела их различать. Она лежала на траве и не шевелилась.
— Умерла, что ли? — спросила ты.
— Мне-то откуда знать?
— Давай проверим.
Мы вышли на улицу и обогнули полдома. Как ни странно, птичка лежала на том же месте. Я присела на корточки и попыталась рассмотреть, поднимается ли у нее грудка.
Не-а. Не поднималась.
— Надо ее похоронить, — рассудила ты. — Нельзя же ее тут бросить.
— Почему? Животные на природе постоянно умирают…
— Но это же мы виноваты, что она погибла! Птичка, наверно, услышала, как мы кричим, и полетела на звук.
Я очень сомневалась, что она нас услышала, но спорить не стала.
— Где наша лопата? — спросила ты.
— Не знаю. — Я на миг задумалась. — Подожди-ка.
И я убежала в дом. Там я заскочила в кухню, вытащила из маминой миски большую металлическую ложку и вернулась во двор. На ложке остались комья теста, но это ничего: хоронили же в Древнем Египте мумий вместе с едой, золотом и домашними животными.
Я выкопала небольшую ямку примерно в шести дюймах от птичьего трупика. Притрагиваться к нему было противно, так что я просто закинула его туда ложкой.
— А теперь что? — спросила я, глядя на тебя.
— Теперь надо помолиться.
— Как? Прочесть «Аве Мария»? А с чего ты взяла, что это была птица-католичка?
— Можем спеть рождественскую колядку, — предложила ты. — Они все красивые и не очень религиозные.
— Давай лучше скажем что-нибудь приятное о птицах.
Ты согласилась.
— Они бывают всех цветов радуги, — сказала ты.
— Они хорошо летают, — добавила я. Ну, не считая того инцидента десять минут назад. — И поют хорошо.
— Когда люди говорят о птицах, я вспоминаю курятину, а курятина очень вкусная, — сказала ты.
— Ладное достаточно.
Я забросала птицу землей, а ты присыпала холмик травинками, словно украсила торт. Мы вместе вернулись в дом.
— Амелия, можешь смотреть любой канал.
— А я не жалею, что ты родилась.
Мы снова сели на диван, и ты прижалась ко мне, как в раннем детстве.
На самом деле мне хотелось сказать тебе: «Не пытайся мне подражать. Подражай кому угодно, только не мне».
Еще несколько недель после этих дурацких похорон я боялась подходить к окну, если шел дождь. И до сих пор стараюсь не приближаться к тому участку земли. Я боялась, что услышу хруст, посмотрю под ноги — и увижу сломанные косточки. Хрупкие крылышки или точеный клювик. Мне хватило ума просто не смотреть в ту сторону: не хотелось знать, что всплывет на поверхность.
Людям всегда интересно знать, какие ты при этом испытываешь чувства. Что ж, я вам скажу какие. Когда делаешь первый надрез, начинает печь; сердцебиение учащается, когда замечаешь кровь, потому что тогда ты уже понимаешь, что поступил неправильно — и тем не менее это сошло тебе с рук. Ты типа как погружаешься в транс, потому что это действительно завораживающее зрелище, эта ярко-красная линия, похожая на трассу на карте, — трассу, по которой едешь не глядя, просто из интереса. И вот — о боже! — сладкое избавление, иначе не скажешь. Как воздушный шарик, который болтался в воздухе, привязанный к руке ребенка, а потом высвободился и поплыл куда ему вздумается. Этот шарик наверняка думает: «Вот тебе! Я, как оказалось, не твоя собственность! — И в то же время: — Они хотя бы представляют себе, как здесь красиво?» И только потом, уже высоко в небе, этот шарик вспоминает, что ужасно боится высоты.
Когда возвращается чувство реальности, ты хватаешь туалетную бумагу или бумажное полотенце (только не хлопчатобумажное: пятна не отстирываются) и зажимаешь порез. Тебе становится стыдно, стыд пульсирует в такт твоему пульсу. «Сладкое избавление», которое ты испытывал еще минуту назад, твердеет, как остывший соус, внизу живота. Тебя в буквальном смысле тошнит от самого себя, потому что в прошлый раз ты клялся, что этот раз — последний. И ты снова не сдержал слова. Поэтому ты прячешь слезы своей слабости под слоями одежды нужной длины, даже если на дворе лето и никто уже не носит длинные рукава и джинсы. Окровавленные бумажки ты бросаешь в унитаз и, прежде чем нажать на смыв, смотришь, как розовеет вода. Если бы чувство стыда было так же легко смыть!
157 
