Последние отзывы

  66  

— А зачем на всю жизнь? — спросила Кло. — Лучше чернилами. Надоело — можно вымыть и что-то другое нарисовать.

Морской Заяц, как всегда, не понял насмешки.

— Нет, — сказал он, — надо, чтоб навсегда. Я вот еще только надпись не придумал. Один мне тут советовал: «Любовь и смерть». Хорошая надпись, правда?

— При чем тогда якорь? Когда любовь, рисуют сердце.

— Нет, якорь лучше. — Морской Заяц посмотрел на свои руки, потом на Тошку. — Хочешь, тебе тоже наколю? Если вытерпишь.

— Сам-то вытерпи! — разозлился Тошка. — Я тебе порох хоть сейчас дам — у моего дяди полно патронов.

Морской Заяц и без того смертельно завидовал Тошке, его рюкзаку, потрепанной полевой сумке и геологическому молотку в брезентовом чехольчике. А тут еще патроны, которые Тошка может запросто взять у своего дяди. От зависти Заяц стал косить еще сильнее.

— Давай порох! — хрипло сказал он. — Иду на морское пари — все наколю! И надпись тоже.

Дядя Гога выглянул из окна вагона, сказал Тошке:

— Товарищ Топольков, прошу подняться в вагон. Сейчас тронемся…

Морской Заяц просто содрогнулся от этого «товарищ Топольков». Он готов был отдать все свои марки, все пятерки по английскому за полгода вперед и еще тельняшку впридачу, лишь бы его хоть раз назвали так же вот, как этого Тошку. При всех, конечно, и особенно при Кло.

Паровоз засвистел нестерпимо пронзительно, словно хотел, чтобы весь город узнал о том, что он отправляется в далекие края, в Страну Души. Кло прижимала к ушам ладони, а Заяц что-то беззвучно говорил, размахивая руками, — то ли предлагал новое морское пари, то ли требовал патрон с порохом.

Тошка стоял в тамбуре, мимо медленно плыли чугунные колонны, подпирающие стеклянный навес над перроном. Почему-то щемило сердце, он не знал почему. Кло махала ему платком, а Морской Заяц бежал рядом с подножкой, прижав к груди разрисованные кулаки.

— Захочу — до самого семафора не отстану! — кричал он Тошке.

Но поезд набрал ход, и вскоре полосатая фигурка Зайца скрылась из виду.

На следующее утро дядя Гога, Володя и Тошка вышли из вагона на маленькой белой станции. Белым здесь было всеи здание вокзала, и будка с кипятком, и сарайчик с вывеской «Камера хранения», и две сторожки с буквами «М» и «Ж», и даже фуражка на голове дежурного по станции.

— А полагается красная, — заметил Тошка.

— Он не хочет нарушать пейзаж. — Володя поднял рюкзак, взвалил его на плечи. — Пошли в тень.

Поезд постоял с полчаса, словно отдыхая после бесконечных подъемов и поворотов, и не спеша ушел обратно. Потому что дальше идти ему было некуда — сразу же за станцией начинались почти отвесные, заросшие лесом горы.

Дежурный снял фуражку и, обмахиваясь ею, пошел в буфет.

Сквозь чисто вымытое стекло окна было видно, как дядя Гога разговаривает по телефону. Лицо у него было серьезное и озабоченное, совсем не похожее на обычное дяди Гогино лицо.

— Сейчас придет машина, — сказал он, выходя на перрон. — Ираклий Самсонович уже второй день здесь. Успел договориться насчет лошадей и исходной базы. До нее полтора дневных перехода.

…Ираклий Самсонович оказался седым молчаливым человеком лет пятидесяти. Он внимательно оглядел Тошку с ног до головы и сказал:

— Подойдет…

Потом они засели с дядей Гогой в гостинице и часа два разглядывали карты, что-то отмечали на них и записывали в блокноты. А Володя вьючил лошадей. Делал он это здорово, будто всю жизнь работал коллектором, а не летал под куполом цирка в смертельном перекрестном полете.

— Я все жанры чуть-чуть знаю, я же эксцентрик, — приговаривал Володя, затягивая ремни вьючных ящиков. — И жонглирование, и баланс, и подкидные доски, и верховую езду тоже. Нас сперва всему учили, а потом уже мы делали собственный номер. Я, Колька Прохоров и Светка. А четвертый, Юра Шатров, потом пришел.

— Светка? Какая Светка? — удивился Тошка. — Дядя Гога говорил — братья Костерро.

— Ну, вроде братья и с ними сестра. Так публике больше нравится, когда всей семьей летают или прыгают.

— Значит, она тоже только партнерша?

— Да, была партнершей… — Володя погладил лошадь по крупу, согнал присосавшегося слепня. — Светка всегда очень любила лошадей. У нее и отец и мать наездники. Но она вот сделала с нами перекрестный, стала работать наверху… А у меня мама с собачками выступала. С беленькими такими, пушистыми… Война нас в Ленинграде прихватила. Мама умерла в блокаду, в сорок втором. От голода… А собачек потом съели…

  66